Кому-то придется сдохнуть. 13

Глава 31. Вовкулак

Вторые сутки отряд Зубатого уходил от конников Кречета, красного командира, давно уже охотившегося за атаманом. Кречет, упорный и целеустремленный, выполнял задание своего командования: очистить обширный район украинского Полесья от бандитов и их пособников, недовольных советской властью.

Летом 1920 года обстановка для большевиков оставалась напряженной. Несмотря на то, что основные силы белогвардейцев и интервентов были разбиты, еще не вся территория страны находилась в руках Советов. На западе Украины силы республики сковывали войска Пилсудского, на юге засел барон Врангель; то и дело бунтовали крестьяне, возмущенные грабительской продразвёрсткой. Из крестьян в основном и состояли отряды повстанцев, которые власть называла бандами. На борьбу с ними направлялись конные части, сформированные из опытных бойцов.

Одним из таких отрядов командовал Савелий Кречет, молодой большевик, сердцем принявший революцию. Свою задачу он понимал так: уничтожить всех врагов советской власти, и начнется эпоха всеобщего счастья и процветания. Поэтому он рьяно выполнял приказ командования о ликвидации очередной банды. На его счету уже были два разгромленных отряда повстанцев, но на этот раз дело оказалось трудным.

Зубатый, опытный атаман, начал свою войну с властью два года назад. С тех пор его хлопцы повоевали с немцами, гайдамаками, петлюровцами, деникинцами, несколько раз с большевиками. Ни одна администрация не дала крестьянству того, чего оно ожидало – возможности свободно трудиться и богатеть. Теперь снова пришли Советы, и партизанские действия продолжались.

Зубатый постепенно стал чувствовать себя единственным законным хозяином уезда. Он защищал население окрестных сел от немецких экспедиций за продовольствием, затем от таких же экспедиций, направленных Скоропадским и Петлюрой, от большевистских продотрядов, отбивал у «комиссаров» обозы с продовольствием, раздавал селянам зерно, оставляя себе необходимый минимум. Грабил он тоже с разбором: не всех подряд, а только «офицерьё», богатых беглецов из России, местных богатеев, и поэтому прослыл среди крестьянского населения защитником и «батькой». Местные помогали ему скрыться от преследования, прятали его хлопцев, и по этой причине поймать атамана Зубатого было чрезвычайно трудно.

Но на этот раз Кречет сумел крепко вцепиться в атамана. Настигнув отряд в одном из отдаленных сел, вторые сутки командир шел по пятам, отставая не больше, чем на час. И потому атаман решил применить испытанную тактику.

В маленьком селе Сосновском он  устроил привал. Подозвал к себе помощников, Голоту и Шпака, и велел им собрать хлопцев в центре села, возле колодца.

Когда все, человек сорок, выстроились перед атаманом, он коротко обрисовал им обстановку:

– Хлопцы! Большевики преследуют нас. Оторваться трудно, скоро они будут здесь. Я решил так: разбегаемся. По трое-четверо – в разные стороны. Сбор через месяц в Соколином. Все понятно?

Хлопцы вразнобой ответили, что понятно. Атаман взмахнул рукой:

– Значит, так и делаем. Со мной – Шкворень, Гмыря, Стригун. Остальным – разбиться по тройкам-четверкам!

Быстро решили, кто с кем. Делились по принципу землячества – односельчане должны были прорываться к своим селам.

Голота, городской житель, не знал, куда ему лучше податься, где отсидеться. Растерянно чесал в затылке, думая, не двинуть ли в Крым, когда к нему подошел молодой парень, недавно появившийся в отряде, которого все звали Чеснок. Помявшись, сказал:

– Пан Голота… Я знаю, вам податься некуда… Давайте поедем ко мне. У нас тихо и спокойно, переждем.

– Куда это – к тебе? – строго спросил Голота, уже радуясь в душе, что будет где пересидеть лихие времена.

– На хутор, – торопливо произнес Чеснок. –  Здесь недалеко, к вечеру приедем.

Голота для вида поразмышлял и согласился.

– Хорошо, едем. Кого с собой возьмем?

– Это уж как вы прикажете, пан Голота. По мне, все равно.

Голота прикинул, кого бы выбрать понадежней, и остановился на двух дружках, давно уже воевавших в отряде: Василии Сычуке и Игнате Козорезе. Несмотря на молодость, оба прослыли отчаянными вояками и не боялись ничего на свете. Кроме того, они были не местными, так что им все равно, где прятаться.

– Сычук, Козорез! – крикнул Голота. – Ко мне!

Когда названные подбежали, Голота приказал:

– Едете со мной.

Друзья переглянулись, и Сычук кивнул:

– Хорошо.

Не рассусоливая, вскочили на коней, махнули на прощание товарищам и помчались прочь из села.

Хотя Чеснок и сказал, что ехать недалеко, но к вечеру до его хутора так и не добрались. Когда начало темнеть, они все еще пробирались между замшелыми стволами дубов и сосен. Кони устали и еле плелись; Чеснок, возглавлявший маленький отряд, все чаще с беспокойством оглядывался по сторонам. Дорога давно пропала; даже тропинки, по которой ехали последний час, не стало видно.

Голота какое-то время терпел, но когда над головой показался молодой месяц, не выдержал:

– Слушай, Чеснок,  сдается мне, что мы куда-то не туда забрались.

Чеснок вздохнул и виновато произнес:

– Точно, пан Голота. Заблукал я. Не пойму, в какой мы стороне. Вроде правильно ехали…

– И что делать будем?

Чеснок помолчал, затем неуверенно сказал:

– Должно быть, тут заночевать придется.

– Где – тут? В лесу, что ли?

Чеснок только вздохнул.

Голота почесал голову:

– Дела… Ну да ладно, не впервой в лесу спать. Разведем костерок, перекусим, а утром видно будет, куда двигаться. Так, Чеснок?

– Точно так, пан Голота! – откликнулся Чеснок.

Они ехали еще несколько минут, и вдруг перед ними открылась поляна, на которой стояли несколько хат. Голота обрадовался было, что не придется ночевать в лесу, но очень скоро понял, что преждевременно.

Молодой месяц светил недостаточно ярко, и что-то неестественное было в его свете. То ли игра теней производила странное впечатление, то ли полная тишина нагнетала тоску, но четверо всадников одновременно почувствовали гнетущее чувство тревоги. Как будто не было никакой причины для этого, и тем не менее четверка непроизвольно схватилась за оружие.

Голота бросил взгляд по сторонам, не заметил ничего угрожающего, но все же тихо скомандовал:

– Козорез, Сычук, осмотреть окрестности.

Двое названных почти бесшумно повернули коней в стороны и исчезли в темноте. Голота ждал, напряженно прислушиваясь.

Через несколько минут Козорез с Сычуком вернулись и доложили, что вокруг хутора не обнаружено ничего опасного. Везде тихо, и только в одной хате, ближайшей к лесу, светится огонек.

Голота молча махнул рукой, и они спешились Чеснок остался с лошадьми, а трое остальных тихо двинулись к указанной хате.

Невольно Голота обратил внимание на то, какие старые были на этом хуторе дома. Нет, даже не старые, а ветхие. Ощущение заброшенности навевали повалившиеся плетни, выбитые стекла, перекошенные двери, кое-где приоткрытые… И Голота, и его соратники за время войны повидали немало опустевших сел и хуторов, но здесь что-то было не так.

Сычук осторожно подкрался к окну, за которым теплился слабый огонек, и заглянул внутрь. Через несколько секунд поманил рукой товарищей. Когда те подошли, шепнул:

– По-моему, в доме только старый дед. Больше никого не видно и не слышно.

– А может, спят? – засомневался Козорез.

– Вряд ли.

Голота принял решение:

– Заходим. Сычук первый, я за ним, Козорез прикрывает.

Подобрались к крыльцу, тихо поднялись по ступенькам и по сигналу Голоты ввалились в хату.

Как и предположил Сычук, в доме не было никого, кроме старого деда, испуганно смотревшего на незваных гостей, раскрыв рот. Быстро убедившись, что хозяин один, Голота кивнул старику:

– Здорóво, дед! Принимай гостей!

Дед ничего не ответил, все так же тараща глаза. Руки у него дрожали.

– Ты рот-то закрой, – посоветовал Козорез. – Чего испугался? Не бойся, не тронем. Переночуем у тебя, а утром дальше поедем.

Наконец дед кое-как справился с испугом, с трудом поднялся с табурета и неожиданно перекрестил визитеров. Переглянувшись, Сычук с Козорезом фыркнули, а Голота спросил:

– Ты чего, хозяин?

Еле слышно старик прошептал:

– Сгинь, пропади!

– Что, что? – поднял брови Голота. – Да ты никак нас за нечистую силу принимаешь, а?

Козорез захохотал во все горло, Сычук ухмыльнулся.

Дед перекрестил их еще раз. Голота покачал головой:

– На вот тебе, чтобы не сомневался.

Полез за пазуху и вынул серебряный крестик, висевший на крепком шнурке.

– Убедился?

Дед протянул дрожащую руку, дотронулся до крестика и сильно сжал его. Уверившись, что крест настоящий, уже более спокойно посмотрел на двоих других.

– А вы?..

Поняв, что он хочет, Козорез с Сычуком показали свои крестики. Старик глубоко, с облегчением вздохнул и перекрестился:

– Слава тебе, господи! Дожил-таки!

– До чего дожил, отец?

– Привел господь живых людей увидеть перед смертью…

– А что, давно не видел? – спросил Голота.

Дед тяжело вздохнул:

– Давно… Считай, года три… Ну да, как царя скинули…

– Ого! А где ж соседи твои подевались?

– Схоронил.

– Всех?!

– Всех.

Козорез, почесав в затылке, глубокомысленно произнес:

– Вот что война-то делает…

– Какая война? – спросил дед.

Трое с недоумением воззрились на хозяина.

– Как – какая? Та самая!

– Германская, что ли?

– Ты что, дед? Германская давно закончилась! Гражданская!

– Это как же?

Голота развел руками:

– Ну и ну! Да ты тут совсем мхом зарос! Не знаешь про гражданскую войну?

– Не знаю.

– Вот так факт! – Голота растерянно посмотрел на своих. – Ну, слушай…

Пока Сычук ходил за Чесноком, пока они вдвоем расседлывали коней и задавали им корм, пока Козорез готовил на скорую руку ужин, Голота рассказал деду о событиях последних трех лет.

Дед внимательно слушал, охая и сокрушенно качая лохматой головой.

– Это что же выходит – брат на брата, сын на отца? – спросил он, когда Голота замолчал.

– Выходит, так.

– Да-а… А вы, значит, ни за кого?

– Мы – за свободное крестьянство! – гордо сказал Козорез.

– Понятно…

– Что тебе понятно?

– Да вы ешьте, ешьте, – уклонился дед от ответа. – А мои-то соседи не от войны сгинули. Тут другое…

Лишь бы не молчать, Голота спросил:

– А какое может быть другое?

Дед замялся, явно не желая отвечать. Сычук это заметил и подбодрил:

– Давай, старик, расскажи, что тут у вас приключилось. Наверно, не с кем и поделиться было.

Дед посмотрел на ночных гостей, равнодушно жующих сало, и не сразу ответил. Но, видимо, сказалось долгое отсутствие общения с людьми. Ему все-таки хотелось поговорить. Помявшись, дед сказал:

– Вот что, сынки… Расскажу я вам, что тут у нас произошло… Только вы уж утречком уезжайте от греха подальше, а то, не дай бог…

– Уедем, – заверил Голота. – Не переживай.

– Да я ведь не за себя… – тихо произнес хозяин. – Как бы с вами чего не вышло…

– Ладно, начинай, – оборвал его Сычук, – а то мы так до утра просидим.

Дед перекрестился:

– Ну, хорошо. Слушайте.

Началась эта чертовщина несколько лет назад, как раз после того, как герман на нас напал. Мы тогда жили, как все: кого-то на войну забрали, кого-то оставили… Ни о чем таком не думали, лишь бы войне скорей конец…

Рядом тут поместье было… Может, видели – километрах в трех отсюда пожарище?

Голота отрицательно качнул головой, и дед продолжал:

– Поместье старого Заброды… Он-то давно помер, а сынок его где-то по заграницам мотался… И вот после начала войны объявился. С этого и пошло…

Сначала пастух наш пропал, кривой Микола, потом Аграфена… Дальше – больше… Люди стали гинуть, а куда, почему – никто не знал. Приехал пристав, искал следы, да так и не нашел. Но начали люди поговаривать, что нечисто в поместье у Заброды. Откуда слухи пошли, я уж не упомню, но не зря. В окрестностях поместья, в общем, все и пропадали.

Наш священник, отец Николай, не один молебен отслужил, да все напрасно, продолжали люди исчезать. А когда сестра его, Николая, пропала, тут уж он точно обезумел. Решил сам до всего докопаться. И докопался-таки.

Как уж у него вышло, я не знаю, только однажды ночью увидел он, как молодой Заброда вышел из поместья своего, пошел в лес, на поляне перекинулся через пень да и стал волком. А после побежал на хутор наш. Николай за ним – недалеко ведь. А здесь тогда людей-то не осталось почти, их и так немного было… И вот видит Николай – вышла на крыльцо старуха Степановна, недалеко от моей хаты жила, а волк-то тут уж рядом. Ударил лапой по горлу, и конец Степановне. А он завыл и назад, в поместье свое.

Утром собрал нас Николай и все рассказал. Надо правду сказать – не поверили мы ему. Хоть давно у нас, еще с дедов-прадедов, ходят рассказы про оборотней-вовкулаков, а все же одно дело байки слушать, а другое – самим такого увидеть. Да и видел-то его Николай, а не мы. Словом, не поверили…

А он говорит: «Ладно, тогда я сам его изловлю». И начал охотиться за оборотнем. Чего он только не делал, какие только ловушки не устраивал – все без толку. Обходил их вовкулак стороной. Мы, хоть и не верили, но сомневались все-таки, потому что люди-то продолжали пропадать. К семнадцатому году осталось нас человека три всего-то. А тут Пантюха Мозговой приехал, что на заработках был в Нежине. Царя, говорит, скинули, свобода теперь всем нам. Это хорошо, наверно, что свобода, только нам от этого не легче было: за четыре дня Марью Демьяненко да Петра Шрамко убил проклятый вовкулак. Отец Николай выяснил, как убивал-то: горло лапой рвал, как и Степановне. Один раз ударит, и все, нет человека. Пантюха не поверил, смеяться стал. Я, говорит, сам пойду к Заброде вашему да спрошу, правда или нет, что, мол, вовкулак ты. Пошел… Да назад не вернулся. Нашел его отец Николай с разорванным горлом в лесу…

После этого я уж не сомневался. Сказал отцу Николаю: «Верю вам, отче, что Заброда наш – вовкулак проклятый. Если могу чем помочь – скажите». Он и говорит: «Можешь ты мне помочь. Должен я ему, вовкулаку злобному, вбить в сердце вот этот крест. Без тебя трудно мне будет».

А крест был особенный. Серебряный, красивый такой, с каменьями драгоценными, а нижний край заточен, как пика. Где Николай его взял, я уж не знаю. Но сказал, что этим крестом можно любого вовкулака убить. Правда, если попадет крест к вовкулаку, то власть большую он будет иметь над такими, как сам. И нельзя будет его никак убить. Николаю про это вроде бы рассказал один человек святой, а так ли это, мне неизвестно.

Словом, остались мы к тому времени вдвоем во всей округе. Нам и суд пришлось чинить.

Голота с товарищами слушали как завороженные. Козорез даже рот открыл.

– Как раз полнолуние было, самое время вовкулачье. Помолились мы с отцом Николаем и пошли. У него – крест серебряный, у меня – топор.

Возле усадьбы страх на меня такой напал, что силы нет. Ног не мог двигать. Отцу Николаю пришлось едва ли не на себе меня тащить. Видит он, что я уж помереть готов от страха, да как даст мне в морду! «Ты что, говорит, хочешь, чтобы он и дальше гулял да души человеческие губил?! А ну, шевелись!» От такого отеческого внушения весь мой страх куда-то девался. Думаю, не допущу погибели рода людского. И тут его увидел.

Стоит Заброда на крыльце, и при свете луны видно, что ухмыляется. А улыбка нехорошая такая, как оскал у мертвеца. Остановились мы невольно, а он тихо так говорит: «Что, отец Николай, по мою душу пришел?»

На что Николай отчаянный был, и то задрожал, я видел. Побелел весь, но отвечал твердо. «Ты, говорит, свою душу давно потерял. А пришел я по твое тело». Заброда как захохочет, нас аж мороз по коже продрал. Никогда такого страшного смеха не слышал! А он повернулся – и в дом. Мы – за ним! Вбежали, а его нет. Отец Николай знаками мне показывает – тут он, затаился. Осторожно пошли вперед по коридору, вглядываемся в темноту… Николай крест достал, перед собой держит, а рука дрожит… В доме – тишина мертвая, только половицы у нас под ногами поскрипывают.

И вдруг слышим – шаги такие тихие впереди. Идет кто-то навстречу. Мы друг к другу прижались, волосы дыбом у обоих… И видим – в темноте будто два красных уголька сверкнули.

Николай шепчет: «Он! Сейчас бросится!» А самого дрожь колотит. Да и я еле на ногах держусь.

И слышим – двинулся он вперед. Глаза его красные все ближе и ближе, и вот уже совсем рядом!

Тут я понял, что сейчас он прыгнет, да как махну топором перед собой! И попал! Визг раздался жуткий, нечеловеческий! Отец Николай кричит: «Бей!» Я снова, наугад, и опять попал куда-то. Уже не визг, а вой стоит. Я от ужаса ничего не соображаю, бью в темноту, во что-то мягкое. Кровь на меня хлещет, а я бью!

Тут отец Николай свечу зажег. Видим – лежит на полу Заброда, весь порубаный топором моим. Рука почти отрублена, грудь пробита, голова посечена.

«Вот и все», – я говорю.

А отец Николай головой качает:

«Еще нет».

Перевернул Заброду на спину да в грудь ему крест и вогнал. Дернулся вовкулак, захрипел, ногами засучил… Да как глянет на нас своими красными глазами! Мы от страха с места сойти не можем. А он погрозил нам кулаком, застонал протяжно, вытянулся и помер.

Глянули мы друг на друга… Стоим, с ног до головы в крови, а головы – седые… Так-то…

Старик замолчал. С минуту никто не нарушал тишины, а затем Чеснок несмело спросил:

– А дальше-то что? Так и бросили его там?

Дед вздохнул:

– Не бросили. После смерти-то он человеческий облик принял, так что нужно было предать его земле.

Отец Николай сказал, что рядом с усадьбой, в лесу, есть склеп фамильный, где всех Заброд, значит, и хоронили. Туда мы его и снесли. Взяли одеяло с кровати, положили его и поволокли.

Открыли склеп, затащили Заброду туда… Там гробы стояли предков его. Много гробов. Стали искать пустой, а найти не можем. Наконец, Николай обнаружил один, стоял у дальней стены. Стали поднимать, а под ним что-то звякнуло, треснуло, и открылся лаз под землю. Мы уж не хотели туда спускаться, и так страху натерпелись в эту ночь… Но все же решились. Полезли вниз, а там комнатка такая маленькая, а в ней сундук небольшой стоял. Открывать мы не стали, но, думаю, в нем Заброды что-то ценное хранили. А иначе зачем было так сундук-то прятать?

Словом, тут мы последнего Заброду и схоронили. И лежит он там до сей поры и, думаю, до скончания века лежать будет. А усадьбу Заброд мы спалили, чтобы и следу ихнего не было на земле.

Дед откашлялся и перекрестился:

– Отец Николай вскоре после этого уехал куда-то, а я остался. Некуда мне идти. Так и живу один. С той поры ни одна живая душа в наши края не наведывалась. Вот только вы и забрели… Уж не знаю, каким ветром вас занесло, добрым или нет… Только лучше вам утречком уезжать отсюда подобру-поздорову. Нехорошие у нас тут места… Неровен час…

Голота вздрогнул и зябко поежился:

– А чего ж теперь-то бояться? Вовкулака вы прикончили.

Дед мрачно взглянул на него:

– Ну, и что? А вдруг новый объявится?

При этих словах все невольно посмотрели на окна. За мутноватым стеклом было темно и тихо, только иногда потрескивала лучина на столе.

И вдруг страшный крик прорезал ночную тишину. Мгновенно четверо бойцов оказались на ногах и схватились за сабли.

– Эт-то что?  – дрожащим голосом пробормотал Голота. – Кто это?

Дед махнул рукой:

– Не бойтесь! Филин балует.

Несколько секунд все продолжали стоять, сжимая оружие, потом Сычук перекрестился, смахнул холодный пот со лба и шумно выдохнул:

– Фу-у! Напугал, черт!

Они сели на свои места, вытирая мокрые лица.

Дед прошаркал к окну, выглянул и сказал негромко:

– Ложились бы вы… Рассвет скоро, поспать не успеете…